Сайёра, эй, ты и не представляешь, как я скучаю по тебе, дорогая…
— Скоро ты уедешь, — говорит Сайёра, откусывая нитку.
Она расправляет шитьё, держит в вытянутых руках смешные детские шаровары. Любуется. Работа и впрямь хороша. Тем более, что купить в городе давно ничего невозможно. А дети-то растут. Вот и наш уже бегает — не поймаешь, штанов и башмаков не напасешься. Хорошо, у Сайёры руки золотые.
В последние недели она работает на износ. Видно, собралась одеть всю нашу семью с головы до ног. Это с тех пор, как заговорили об отъезде. Тянули, тянули, да разве от судьбы уйдешь? Кто уехал, как уехал, куда — в городе это главная тема. Как будто все внезапно сошли с ума.
Такие «сумасшедшие» были и после первых кровавых событий. Умотали далеко — кто в Израиль, кто а ж в Америку. А немного времени спустя, когда развалился Союз, оказалось, что они — самые умные, самые предусмотрительные. Да так оно всегда и было. А русские — что? Вот уже и гром грянул, а все на что-то надеялись. Ну, в первую очередь, на то, что не бросит их Россия в чужих теперь землях. Что приедут составы, прилетят самолеты, придут какие-нибудь комсомольцы – добровольцы, погрузят всех дружно и перевезут на новое место жительства. А там все рады–радешеньки, ждут, хлебом-солью встречают. Устраивайся, товарищ, работай, жизнь продолжается…
Все закончилось, наверное, в тот момент, когда открылись первые тайные мечети. Никто ни сном, ни духом не ведал, а среди населения уже шла целенаправленная работа. Местные люди, мужики , конечно, побрили головы, намотали чалмы. Днем город как будто жил прежней жизнью. Костюмы, галстуки, шляпы, безумно любимые здешними начальственными слоями… Академия наук, райком–горком… Ну, а вечером после работы каждый сам себе хозяин. Тут бы задуматься немного, прикинуть — может, не все, что наработано в республике за долгие десятилетия, такое уж ненужное?.. Вон как вертится–крутится. В самом дальнем кишлаке и лампочка горит, и дорога асфальтированная. В магазине — хлеб, крупа, консервы, не шикарно, конечно, но все для жизни имелось. И школа, и больница. А какая она — от тебя, дорогой, зависело. Учись в городе, а то и в самой Москве – национальный кадр, зеленая улица. И дома — тебе главные карты в руки. Шляпу надел, ботинки лакированные. Черная «Волга» — не халам–балам. Но ,видно, чем больше имеешь, тем больше хочется.
Поэтому расчет у зарубежных «друзей» был точный. Давали деньги и сулили полную власть. Редкий человек откажется от такого подарка, особенно на Востоке. И вот пролилась первая кровь, а дальше не было удержу. Может, уже никто и не хотел, но сценарий раскручивался с невероятной быстротой, командиры командовали, народ, как водится, безмолствовал. Тут мы спохватились и поняли, что поезд ушел. Наступило уже какое–то другое время.
Свое время мы чувствовали очень хорошо. Каким бы оно ни было, как бы его потом ни называли, — просто это время было наше. Мы в нем родились и выросли, знали, как поступать и чего ждать. Да и вообще, я думаю, что любое время лучше безвременья. Но и на него случается спрос, особенно в те моменты, когда делят власть и деньги. Не ищи опоры, не жди помощи в такие годы. Повинуйся инстинкту. А он всегда говорит одно : беги и спасай своё потомство.
Вечером, поздно, в своей полуразгромленной квартире я поднимаю телефонную трубку. Это Сайёра, её грудной весёлый голос:
— Завтра придешь? Приходи! А то я слышала, Жуков уезжает. Хотя бы напоследок к нему попасть…
Жуков — известный в городе хирург, а у Сайёры нет ног. Она — жертва детского полиомиелита. Высоко в горах, где Сайёра жила в раннем детстве, нужной врачебной помощи не было. А в городе врачи сказали: болезнь сильно запущена, ставьте на девочке крест. Её мама Розия по тем временам была женщина эмансипированная.Несколько раз выходила замуж. А кому нужен больной ребенок? Розия сдала дочку-калеку в детский дом на руки русским воспитательницам. Сама устроилась в жизни и других детей нарожала. А Сайера все жила и жила и говорила по–русски.
Я толкаю дверь на первом этаже, она, как всегда, открыта.
— Сайёра, ты дверь будешь закрывать?
— А чего мне бояться? Людей-то я уже повидала…
Мы смотрим оставленный кем-то французский журнал мод. Как далеко все это! Все, что совсем недавно было обычной жизнью. Посмотри, говорит Сайёра, юбка. Ты любишь такие…
Мы собираемся в больницу. Одежда у нее чистая ,аккуратная. Наглаженное белое крепдешиновое платье разложено на низеньком столике. Хозяйка – на шее жемчужные бусики — весело гоняет на каталке по комнате: документы не забыть, медицинскую карту… Увязываем все это в наглаженный платок. Еще приготовлена сумочка. Какой же без неё выход в свет?
Самое трудное в сборах — это встать на пристегнутые протезы, взяв под мышки костыли. С первого захода не получается, ну ничего, у нас еще есть время.
Наконец, пошли. Несколько трудных ступенек, и вот мы на улице. Бешеное лето набрасывается на нас со всей беспощадностью. Наверное, сегодня все сорок. Говорят же, что во время войн и революций природа тоже сходит с ума.
Машину, конечно, не поймать, да это и небезопасно. К счастью, больница недалеко, и мы идём пешком. Часто отдыхаем. Протезы у Сайёры старые, они трут, как неудобная обувь. Менять надо, но мастера уехали. Вот не опоздать хотя бы к Жукову.
Сайёра нервничает, и мы несколько раз чуть не падаем. Аллеи больничного парка шуршат пересохшими листьями, хотя лето только в самом начале. Сухая, звонкая земля отвечает эхом на каждый трудный шаг железных Сайёриных ног. Огромное выцветшее небо равнодушно смотрит на облупившиеся корпуса больницы, на весь этот жаркий и внезапно неприветливый город. И вдруг я как будто перехватываю этот взгляд. Две крошечные фигурки, одна на костылях, с трудом движутся в раскаленном пространстве. Это пустота, и она непреодолима, никогда никуда не придешь, как ни карабкайся, как ни подставляй друг другу плечо, — знойный путь нескончаем. Или, похоже, ты остаешься на месте, оно не отпускает тебя — куда собрался, ведь прожил здесь столько лет. А может быть, ты — лишь отголосок прежней жизни , её последняя трагическая нота, зависшая в горячем воздухе – вот-вот оборвется…
Наконец, мы доползаем до хирургического корпуса. Ступени засыпаны листьями, их никто не убирает. Последний рывок — по стертым ступеням на третий этаж. Лифт, понятно, не работает, тяжелобольных таскают на носилках по лестнице.
Перед кабинетом очередь. Сайера тихонько приоткрывает дверь, заглядывает в щелку. Жуков на месте. Она его давняя пациентка, значит, примет. Примет в последний раз. Прежде, чем войти, она оглядывается, ищет меня глазами.
Ну, вот, дорогайка, — как мне нравится ее русский! — успели. Домчались, как породистые лошади. Жаль, что платье не такое свежее…
Черт побери, она еще думает о красоте!
Неумолимо приближается день отъезда. Иногда мне кажется, что он определен и назначен не нами. Потому что это выше человеческих сил — выдирать свои корни.
В маленькой квартире без устали стрекочет швейная машинка. Сайёра уверена, что там, куда она нас провожает, нет абсолютно ничего, кроме снега и мороза.
— Ты возьмешь вот это пуховое одеяло, — каталка подъезжает к сундуку.
Одеяло роскошное, крытое красным шелком. Я прикидываю : по нынешним временам оно стоит…
— Там так холодно! И неизвестно еще, как у вас сложится.
Тон не терпит возражений.
На следующий день я приношу деньги и новые шторы, которые мы так и не успели повесить. Деньги летят в меня, следом — пакет с занавесками. Потом мы обе плачем.
Я завариваю чай.
— Сайёра, ты сегодня ела?
Ой, у меня и лепешка, и лимон, и гранат. Все есть. Сыта. Тетя Тоня, соседка, все продукты со мной половинит. Вот она никуда…
Опять двадцать пять. Ведь мы же договорились! Взрослые же люди! А самое главное — никакого толку от этих разговоров. Вряд ли что-то изменится. Только сердце вдруг заболит — заболит…
Но Сайёра нарушает договоренность по полной программе.
— Ты уедешь навсегда! — решается она.
Я очень боюсь, что она начнет плакать. Ведь мне нечем её успокоить. Мне вообще нечего сказать — даже самой себе. Я боюсь сорваться, я не могу себе этого позволить. Господи, наверное, впервые обращаюсь я к Богу, дай мне силы выдержать все это !
…Я прихожу прощаться. Я сама не понимаю, что происходит. Что-то невозможное, невыносимое. В последний год этого было так много, что некоторые люди не выдержали и умерли. Они просто не знали, как им жить дальше.
Я толкаю знакомую дверь. Что это ? Она заперта. Куда ты могла уйти, Сайёра? Ну, как бы ты это сделала?
Ты дома, Сайёра, я знаю. Я громко стучу в дверь. Звонок давно не работает. Стучу настойчиво и долго.
На шум выходит соседка. Увидев меня, она возвращается в комнату и выносит сверток. Молча протягивает мне. Я машинально разворачиваю его. На грязный пол подъезда падает ткань. Я поднимаю её. Это юбка. Та самая, из французского журнала.