ВАГОН брали в складчину. Его добывали долго за непосильные деньги три-четыре семьи и радовались ему, как подарку судьбы. Этому дырявому дому на колёсах предстоит грохотать по огромной бездомной, беззащитной стране.
Страна всегда отличалась безумием, а вот теперь стала бывшей. И все в ней стали бывшими, а постоянное очень быстро сменилось на временное, зыбкое, опасное, и оставаться на прежнем месте для многих стало невозможным. Жизнь дышала угрозой и разрушалась на глазах, потому что начался гон и начался бег. У родителей, которые нигде, рождались дети, которые — никто. Так бывало уже не раз.
И снова, словно из огромного старого сундука, жизнь извлекала предметы, которых нет больше нигде в мире и которые жизненно необходимы для нас в определённые моменты нашего существования — для каждого поколения в свой день и час. Всё это словно хранится наготове и — раз! — вновь становится главным, сутью каждого дня, нет, жизни: керосиновая лампа, ватник, чайник кипятку, добытый на полустанке… Табак, соль, спички — что там ещё, чтобы не пропасть совсем во время безадресного путешествия, гона, бега… Чтобы не исчезнуть бесследно, не замёрзнуть или не сгореть под беспощадным солнцем, нужна хоть какая-то крыша. И тогда из мрака жизни, из закоулков памяти, не позволяя прошлому стать прошлым, извлекается товарный вагон. Это ты подходишь, подбегаешь к нему — или твой дед или даже прадед? Время внутри вагона — заморозилось.
Ты влезаешь в вагон, тяжело задвигается заскорузлая дверь…
Он очень старый, этот железный ящик длиною двенадцать метров, шириною три. Металлическая обшивка вагона вздыблена, покрыта трещинами, прорезавшими, казалось бы, неуязвимую корку жизни — сплав солнца, ветра, земли, песка, воды небесной…
Кажется, всему своё время, и такой вагон давно должен был исчезнуть, кануть в небытие вместе с «максимом», тачанкой и тем бронепоездом, который до недавних пор тоже стоял «на запасном» пути. В песне не упомянут товарный вагон, а ведь они — неразлучная пара, и очередная катастрофа, к которой все внутренне постоянно готовы, тут же выводит с запасного пути и товарняк.
Вагон пассажирский, машина, самолёт — вся эта цивилизация рассчитана на строго определённое количество мест. Катастрофа их не учитывает. Её ураган уносит в неизвестность миллионы и миллионы, выдувая людей из привычного жилища. И опять идёт посадка в безразмерный товарный. Сколько бы нас ни было — поместимся все: сто , тысяча, миллион, вся страна… И ещё. Вагон — это вместе, сообща, коллективно. Пусть невыносимо — но ведь это всем, а не тебе одному. И кажется, что при этом условии ты способен выжить — до следующей беды, до следующей погрузки в товарняк. А он не исчезнет до тех пор, пока в нашем сознании будет жить потребность в нём — необходимом элементе нашего бытия.
Когда состав движется, ветер вонзается в щели, душит песком или колет морозом. Покидаешь Азию — обжигает, не отпуская.
Солнце вдруг раздражает, как голая пыльная лампочка. Но без него ещё хуже в желто-серой равнодушной мгле. Рельсы прорезают её, как линия жизни на ладони азиатской равнины. Линия жизни уводит отсюда меня и тебя. Неумолимое стальное лезвие отделяет прошлое от будущего. Настоящего нет.
И хочется в гневном порыве, чтобы оставшееся за спиной стало жалким и никчёмным, ничтожным кусочком памяти. Оборачиваться нельзя. Но ты, как правило, оборачиваешься и каменеешь.
Жёлто-серая громада гор вздымается и, надвигаясь на тебя, закрывает полнеба. Воздух дрожит — от их поступи? Они идут за тобой? Или это раскаты их обвального хохота? И вот что ещё странно: чем ты дальше, тем громаднее и неотвратимее они со своими долинами и реками, чинарами и орехами, пропастями и снегами. Вы всё это делите, да? Хотите отгрузить по вагонам? Вот только посмейте!..
— УХОДИ совсем. Моя твоя не понимай, — вдруг говорит соседу сосед…
Ладно, пусть так, если тебе, Юсуф, будет от этого лучше. Если ты станешь умнее, справедливее, богаче — пусть будет так. Если бы!..
А я не просто уйду. Я вырву с корнем телеграфные столбы. Сверну за собой выцветшую ткань железнодорожного полотна. Я оборву провода — пусть их клубки ветер гоняет по степи, как перекати-поле. Я попытаюсь забыть. И колёса вагона подхватят: «За-быть, за-быть, за-быть…»
«Забыть!» — гремят эшелоны на север, северо-запад, северо-восток. С трудом оторвавшийся от жёлтых сопок взгляд, равнодушно очертив дугу в полмира, с тревогой всматривается в холодную снеговую даль.
Ты крикнешь, уже страшно тоскуя, Юсуф ,мне вдогонку — а я ничего не услышу. Я крикну в отчаянии разлуки — этот крик тоже не долетит до тебя.
Между нами…зелёный, как лето, чай плещется в пиале под огромным чинаром. И сухие коробочки хлопка, изодравшие в кровь мои пальцы. И дарёное коралловое монисто твоей прабабки на моей шее. И широкие жаркие улицы нашего — нашего города.
Между нами… пустыня и горы. За моей спиной река Кофирнихон — поглотитель неверных.
Неверный тот, кто научил тебя этой разлуке, Юсуф.
ВАГОН, который помчится с Юга на Север, набивают в наше время всякой утварью, домашним скарбом, многим, что нажито людьми за долгие годы. Не бросать же всё это, отправляясь в неизвестность. Как он страшен, как он противоестественен этот «свободный полёт». Тебе кажется, что ты берешь с собой своё. Но тот, кто остаётся на этой — только что нашей общей — земле. Имеет другое мнение на этот счёт. Он ждёт своей добычи, а вагон — своей. На перроне — жалко, сиротливо, обнажённо (не дай вам Бог!) — начинка человеческого жилья. Вагон поглотит, что дадут. Таможня возьмёт, что захочет, — ценное, новое, вкусное. «Достояние республики». Таможня разбогатеет у всё новых и новых вагонов.
Некоторым вагонам везло. Они поглощали свою «добычу» на маленьких железнодорожных ветках, откинувшихся от основного ствола на замершие русские заводы, которые получали когда-то таким путём оборудование и сырьё.. Здесь, вдали от чужих глаз, хозяева скарба были увереннее и спокойнее. Они освещали вагон фонариком изнутри. Потом шли в ход доски, поролон, целлофан — всё, чем можно заткнуть щели и дыры. Двери тоже не закрываются. Зияют, как вечная улыбка. Или уже неживой оскал?..
Внутри вагона строятся нары: в два этажа — книги и посуда, диваны и шкафы, одеяла и подушки; опутанные веревками. стреноженные стулья, чтобы не разбежались по привычным квартирам… Хозяева в одной связке со своим скарбом — они поедут вместе. Но — ни света, ни воды?.. Генная память подскажет, как едут в товарном вагоне. Не пропадут? Как повезёт, как на роду написано. А написано там, что свет, вода, небо широкое — всё отбирается, как вещи. Вы же сильные, вы же — русские…
Пять дней погрузки под бесцветным, бледным, раскалённым небом июля. Или пять лет жизни на мусорном грузовом дворе в адской жаре? Каждый лишний день — это не только отнятая жизнь, это определённая дань, которую должен отдать отъезжающий. Некогда общие деньги стали валютой. Их нет, пуст кошелёк, а ещё страшнее — пуста душа, а ты должен вынуть из неё и отдать… Отдать!
НА ИСХОДЕ пятой чёрной звёздной ночи чернобородый железнодорожник с дикой руганью колотил в кое-как задраенные двери вагона. Наконец, ему ответили тем же. Что?.. Как посмели они?
— Я сейчас позову Юсуфа.
Весь в чёрном — Юсуф. У него есть рваная бумажка. Она — свидетельство того, что Юсуф сегодня — власть. О, это чувство, с чем его можно сравнить, когда ты, вчерашнее убогое ничтожество, никто и звать никак, вот это существо, даже не человек, вдруг в результате некоего катаклизма вдруг оказывается облечённым властью! Маленькая власть гораздо страшнее, хуже, нежели верховная. Неожиданный обладатель мелкой власти свиреп! Он ненавидит то, чего лишён, а лишён он был всего. То есть поле деятельности огромно.
Власть злится, пинает ногами вагон, привычный к такому обращению: так было много лет назад и — неужели будет всегда?.. И, как всегда, власть хочет устроить шмон.
— Я не видел, что грузили. Вагон — на площадку, всё — на землю.
Шаги по растресканной земле, автомат за спиной. Вагон арестован? Ничего нового. Скольких с автоматами перевидал он на своём веку. Им всегда подчинялись другие, без оружия. Делали то, что прикажут, наливаясь бешенством или страхом, а когда и мучительно протестуя. Шаг в сторону — расстрел. И всегда это были люди одной страны. Так мучительно жили, не умея расстаться и не умея обходиться друг без друга. И всегда при них — этот самый товарный вагон с остановившимся временем внутри.
РАЗВЕ ты уже не заплатил всем тем, что случилось с тобою? Разве этого мало? Да. Потому что здесь идут до конца. Ты отдаёшь — и это смертельно для тебя, но это смертельно и для того, кто отнимает.
Север — Юг: вечная связка и вечный разрыв. Не географический, нет, это было бы естественно, незаметно и ничтожно. А живой, кровавый, когда нельзя расставаться, с этим кончается жизнь, вернее, продолжается, но это уже не жизнь, когда рвутся ткани, жилы, когда заря — кровавая, когда прощание — навсегда, а всё внутри дрожит и заклинает того и другого: не делайте этого! Вечный интерес непознанности, вечное стремление быть всё-таки вместе — и всегда несовместимость, отталкивание, вагон… Кровавые маки на глиняных дувалах по весне. И цвета пыли сухие цветы пижмы в медном кувшине. Гонишь? А ты — уходишь? Это смертельно для обоих. Не отрекаются, любя.
ВАГОН трогается, состав трогается, волоча за собой целый пласт жизни. Вон торчат её мучительно искривлённые корни! А другие попросту ещё не вырваны, какова сила — но и сила натяжения, удаления огромна…
Вагону везёт, когда он трогается в середине состава такого поезда, который проходит территорию маленькой новоиспечённой страны без остановок. Это понимает, чует уже чем-то похожий на животное житель вагона и ждёт — не дождётся границы, унося рванину своей души. Как он бережёт эти самые дорогие в мире лохмотья! Но уберечь — не суждено. Единственное послабление — минуты недолгого сна. Но это не восстановление, а тяжёлое забытье. Состав пересекает границу. Тяжкий горячий сон.
Жители товарного вагона, в основном, мужчины. Но это могут быть и женщины, и дети. В это сверхжаркое лето на стоянках, которые могут быть бесконечными, прямо у рельсов ставили тазики и мыли, и тёрли в них чёрных от пыли и гари визжащих детей. Женщины — нет, бабы? — плакали украдкой. Городские, столичные, стирали и не могли отстирать вагонное бельё. Местные, которых ещё не коснулся ураган, удивлялись: почему не пассажирским? Они ещё поймут, что в такие времена нет ни выбора, ни времени, ни денег… Кто поражался, а умудрённые опытом — нет, зная, когда, кого, в чём везут и почему это так, а не иначе. Почему когда-то такие вагоны называли скотскими, а скотскими были совсем не они.
Вагон был старый, а люди всё время новые. Поначалу глупые и неопытные во всём, что касается подобного путешествия, они думали, что главное — вырваться и уехать по бесконечным пространствам, а там тебя вынесет Бог. Неужели Он не видит, что ты едешь в никуда? Гигантская развалина-страна, по просторам которой грязные, разбитые поезда везут хлам. Куда? Зачем? Когда ты сам — осколок катастрофы, ничейный, всё ещё живой — сколько и насколько живой?.. Тебя изгнали, ты, убегая, спасаешь жизнь. А навстречу тебе, как заведённый навеки неумолимый механизм, действие которого никому неподвластно, — навстречу тебе грохочут составы с нефтью и лесом, машинами и цементом, мукой и сахаром… обдавая тебя жаром и пылью: так — будет — всегда.. И вдруг на очередной стоянке житель вагона сжимает голову руками, сжимает плотно веки (не видеть!) и кричит:
— А-а-а!..
Ветер уносит одинокий голос человека.
Нет адресата, но грузы идут и идут. Гигантские цифры, огромные средства. Изгнанные и ограбленные, выйдя из своих товарных, дико смотрят им вслед. В России им не дадут ничего. Два этих потока никогда не пересекутся — вопреки всякому здравому смыслу.
КИПИТ на азиатских станциях своя жизнь-нажива.
— Эй, пломба срывай, разгружай цемент! Нам тоже нада!
Стреляют по сторонам нечистые взгляды. «Нада!» Вон сколько увозят и увозят в вагонах, а ведь всё это сегодня же могло принадлежать мне! Не выдерживает, идёт вдоль состава в подозрительной, непонятной принадлежности форме. Железнодорожник, пожарник… шайтан в засаленной фуражке!
— Едешь — плати! Водка давай, денги давай! Хороший проезд этого стоит…
Обычно это происходит ночью. Снова содрогается вагон от пинков дюжих сапог. Прикладами, кулаками бьют в двери. Угрожают, пугают. Ругань, слабый свет фонарей. Это происходит — когда ?.. Это какие — двадцатые, тридцатые, сороковые?.. Грабёж, вымогательство, беспредел. Ты бессилен перед пьяной рожей как перед лицом судьбы. Или это и есть она?.. Керосиновая лампа — штраф! Сумма произвольна. Где огнетушитель? Нет? Штраф! Сумма… Ночь дышит агрессией и водкой, яростью и бессилием.
— Плати! Нет?!.
Приходит другой, тихий, с молоточком, простукивает колёса. Стружка в буксе колеса, это грозит возгоранием! Мелом, размашисто на боку вагона: «В ремонт!» на недельку-другую в тупик на безлюдном полустанке, откуда ты, строптивый, пожалуй не выйдешь живым, а уж своего барахла лишишься точно.
Хозяева вагона бросаются к буксе, черпают руками смазку — и не находят в ней ничего.
Сколько опасностей, оказывается, таит в себе железнодорожная ночь! В жаркой темноте азиатского лета двигается, пугающе гремит что-то огромное, раскалённое. Пахнет горячим железом, смазкой. Пахнет эвакуацией, бедой. Ты не властелин своей судьбы. Ты — в который раз — винтик в колесе товарного вагона.
Состав выталкивают на «горку». Разбирают, потому что всем — в разные стороны. Вагоны самотёком мчатся вниз, к стрелкам, которые разведут их по нужным путям. Каждый одинок на этой дороге. Пускают с «горки» товарняк, кто же думает о том, что там — люди. Вниз, в темноту! Вагон несётся, всё ускоряясь, бессильный противостоять страшной инерции — и как же мы этим похожи! Счастье, если перед вагоном нет собратьев с углем или цистерн с нефтью…Для жителя вагона это будет смертельно. В любом случае надо остановиться! Эй, где ты. Подставь «башмак», разобьёмся!
— Плати!
Лихой маневровый паровозик, такой же лихой машинист. Страшный удар. Ещё удар, ещё… Так формируется новый состав. Теперь уже в нём поедешь ты навстречу своему неведомому счастью, которое пугает даже на путях его достижения, и ясно, какое оно. Скрежет и грохот, крики в ночи — вот уже больше семидесяти лет. Лают собаки в горячей тьме, и холодный пот струится между лопатками — сторожевые?.. Овчарки, натасканные на человека? Вот что, оказывается, хранят наши гены… Товарняк, автоматы, овчарки — всегда наготове, как спички, соль, кипяток.
Из-под «башмака» — сноп огня, букет огня, украшающий страшный праздник разлуки.
Дальше, скорее дальше! Но на следующей станции всё повторится ужасающе похоже, один к одному, без вариантов. Да и каких ты ждёшь перемен? Их здесь не бывает, здесь всё должно остаться именно так, иначе это будет другая страна, другая вселенная. Только вот в памяти перепуталось за долгую (не только свою) жизнь: как это называется? Этап, пересылка, эвакуация, бегство? Так или иначе, всё это похоже, похоже… Хотя говорят, что времена меняются, жителя вагона не проведёшь: времена всегда одинаковы, вагон едет всё тем же путём, пусть даже теперь он пересекает границы, которых только что не было. Теперь он международный, что ли? Международный товарный вагон!
Жизнь, оказавшаяся здесь чужой, уходит по ею же проложенным дорогам. Мука, но и облегчение для жителя вагона — он вышел всё-таки из этого круга, преодолел эту цепь гор — как перемахнул её? Зачем? Здесь было так хорошо! В чужом саду, прелесть и голоса которого навеки вошли в твою кровь и плоть, человек из великой северной страны, и враг, и друг до слёз. И вот уже заметает твои следы, заметает сверкающие рельсы… Степь, горы, колючка, песок… Пришёл ты, ушёл — всё равно: горы, колючка… Так был ты здесь или не был?
ПОМНИШЬ, вагон, своё детство? Серые холмы верблюдов возле солёных луж. Вот они — так же лежат и сейчас, даже позы не изменили. Ровная, голая, жаркая земля, взметнувшаяся по краю к небу. Ты оставил здесь жизнь, я оставила жизнь. Всё поглотила песчаная трясина, отторгла чуждое, сберегла своё. Гладкие глиняные полукруглые домики вдали города их мёртвых. Уносящиеся к северу железные составы — города наших живых… гигантские азиатские пространства. Светловолосый, не тягайся с ними.
Скорости Европы и Азии не совпадают. Ты больше не езди сюда, вагон, я говорю тебе это. Мы сроднились с тобою, когда меня ещё не было на свете. И меня уже не будет, а ты… не езди сюда, хотя здесь было так хорошо. Но рано или поздно ты повёз бы отсюда — не одно поколение, так другое. А впрочем, на каждое поколение — свой вагон. Свои «башмачники», свои стрелочники. Свои ссыльные — властью ли, жизнью ли — всё равно…
И у каждого — свой Юсуф. Он и гонит тебя, и страшно боится в душе этого разрыва, этой разлуки. Так же, как и я ему, он и враг мне, и друг. Мы никогда не узнаем друг друга до конца, поэтому вечен наш взаимный интерес. Расставаясь, ненавидя, мы чувствуем, что сроднились навеки.
… Нас связала с тобою судьба. Когда-то, когда в твои пыльные края понеслись первые вагоны, всё было предрешено — за меня и за тебя, Юсуф. Мы в одной связке, ты знаешь, ты чувствуешь это не хуже, чем я. Это выцветшее блеклое небо — моё не меньше, чем твоё, Юсуф. И эта пересохшая земля, горячая, как крыша вагона в июле, растрескавшаяся, ставшая такыром почва. А помнишь, мы в детстве гоняли по ней босиком? Плотный топот по рыжим холмам предгорий, рыжая собака далеко впереди. Голубая колючка, что спасала от сглаза твой очаг. Глина, песок, колючка… Я тоскую, Юсуф! Теперь, когда мой вагон несётся к Северу, я не прощу тебе предательства, я не могу простить тебе моей потери, будь ты проклят, Юсуф!
Прости, Юсуф… Прощай?..