Воспоминания надо записывать! Пока не исчезли из памяти звуки, краски, запахи. Общую картину могут помнить многие. Но есть детали — только твои. Какие люди жили рядом, какие дела они вершили. Какие именно тогда звучали слова. Каким был рисунок гор, какого цвета было небо…
Небо нашей эпохи было синим.
Я и моя коллега Рано в командировке от республиканской молодёжной газеты «Комсомолец Таджикистана». Мы базируемся в Хороге — столице Горно-Бадахшанской автономной области. Может быть, это один из самых высокогорных городов мира. Памирский тракт плавно переходит в главную улицу городка, который вытянулся в ущелье на высоте трёх тысяч метров по берегу Пянджа, бешеного, ревущего, мечущегося в своей теснине. Над ним поднимаются отвесные скалы — просто невероятно огромные, тёмные. Поэтому солнце на закате исчезает быстро, мгновенно заваливается за эти громады, и в кромешной тьме ещё злее, ещё страшнее грохочет в каменном ложе дикая река.
Я, наш автор Василий Лукич Пилипюк и Рано Махмудова.
Мы стоим на балконе второго этажа обкомовской гостиницы, куда переселились из городского «отеля». Там слишком «весело» да и небезопасно. Кого только ни встретишь летом на Памире! Учёные, писатели, геологи, но в то же время и сезонные рабочие, и просто искатели приключений. Как они попадают сюда? Ведь это — погранзона. Мы сами — пресса — неделю оформляли документы для вылета…
Позади раскалённый июльский аэропорт Душанбе. Рано настояла встретиться пораньше — мало ли что! С запасом — так оно вернее. Жара ужасная. Чтобы скоротать время, идём в летний ресторанчик. На огромной круглой клумбе перед зданием аэропорта цветут розы — они почему-то не боятся жары. Заведение неожиданно оказывается очень приличным : вам могут тут же приготовить свежую форель! По тем временам это почти неслыханный в «Общепите» подвиг! И рыба, и катык с зеленью, и помидоры, и лепешки, и сухое холодное «Душанбе» — это прекрасно без всякого преувеличения!
— Могут же, когда захотят, — добродушно-ворчливо говорит Раношка.
Она любит делать выводы и заключения. А я люблю её и за это.
Кто летит на Памир в первый раз, тот обязательно испытает в самолёте чувство холодящего страха. Такое бывает в море, когда плывёшь себе беззаботно в синих волнах и вдруг оглядываешься — а берег как-то уж очень далеко. А значит, под тобою глубина , а какая? Что она таит? Чем всё это закончится, мама дорогая?..
Вот и здесь — пока серебристая тушка «Як-40» рассекает голубое свободное небо — сам чёрт тебе не брат, всё это привычно и знакомо. Но когда через некоторое время замечаешь в иллюминаторе вместо небесных просторов громадные скалы — а самолёт робко пробирается между ними, светофоров тут нет — становится не по себе. Всё завершается благополучно, и где-то через час в аэропорту Хорога нас встречает местный комсомольский деятель. Мы спешим в обком комсомола, чтобы наметить план работы и завтра с утра, не теряя буквально ни минуты, включиться в незнакомую нам пока жизнь Горно-Бадахшанской автономной области. Даже на первый взгляд она — прекрасна! Другой воздух, другое солнце, даже тени — другие. Дело идёт к вечеру, и нас препровождают в местную гостиницу. Вот с ней «романа» не получится, это становится ясно в первые же полчаса «отдыха» в номере. Бурная жизнь «отеля» идёт по своему, неведомому нам расписанию. А вот и гости.
В дверь стучат, и на пороге возникает толстое бородатое существо. Знакомимся — Блюмкин, художник из Ленинграда. Ну да, это же тут, недалеко… Мы как раз собрались поесть. К счастью, захватили кое-какую провизию из дома. Ура! Потому что местное гостиничное кафе девушкам посещать не рекомендуется. А вот и кипятильник — спутник журналиста… Сейчас мы чаю горячего… Радость несколько преждевременна. Творческая личность, не церемонясь, быстро уничтожает немногие съестные припасы. Оголодал на высокогорье, бедняга! А он уже шуршит ватманом , предусмотрительно захваченным с собой: вдруг газетчики проявят интерес? И появится заметка об отважном художнике? Да ещё с иллюстрациями ? Вот сколько наработано: «Камазы», «Белазы», трактора какие-то… А где Памир ? Где вода, воздух, горы, где люди, наконец?..Нет, «Камазы». Они несут сюда цивилизацию. «Цивилизация» в лице Блюмкина уносит отсюда впечатления о тракторах. Это пропустит выставком Союза художников. Он пропускает и разное другое — если оно хорошее, интересное, талантливое. Но здесь — верняк.
Ночью в коридорах гостиницы, мягко говоря, шумно, и утром в обкоме комсомола мы ставим вопрос ребром. Через полчаса наши вещи перекочевывают в уютный двухэтажный особняк во дворе обкома партии.
— А ключ? — спрашиваю я у завхоза.
— Зачем ключ? Номера не запираются.
— А дом запирается?
— Э, зачем дом, уважаемая! Вот, этаж.
Так мы занимаем целый этаж. Собственно говоря, других постояльцев в доме в это время нет.
К Хорогу вплотную примыкает кишлак Поршнёв. Наша цель — находящийся там заводик по обработке драгоценных и полудрагоценных камней. Ходят байки, что на Памире они разбросаны прямо под ногами. Это далеко не так. Чтобы что-то добыть в горах, надо немало потрудиться. А до этого — разведать, найти, нанести на карту. Жить в палатках, ходить по оврингу. В общем, постоянная экспедиция «Памиркварцсамоцветы» не на курорте отдыхает. В магазинчике, что в Душанбе возле чайханы «Рохат», у приезжих глаза разбегаются: аметисты, лазуриты, нефриты, чароиты… Бусы, серьги, вазы… Ну, и рубины, конечно, и много чего другого. У меня тоже есть аметистовые бусы, нефритовый браслет. Забегая вперёд, вспомню: после таджикской войны, уже в России бусы рассыплются, а браслет разобьётся, как наша прежняя жизнь. Вот и гадай, что с чем связано…
На заводике трудятся комсомольско-молодёжные бригады, о них жаждет узнать молодёжь страны. До эпохи диктофонов ещё далеко, всё — в блокнот, расспроси о главном, но не забудь о деталях. Записи ведутся на ходу, на весу, на коленке. Сейчас вдруг понимаешь: в этом что-то было! Какое-то очарование профессии! Наскоро исписанные страницы, одной тебе понятные каракули, из которых сложится не одна статья. И я уже предвкушаю ,как напишу её, каким сочным будет заголовок — сначала на желтой газетной бумаге, которую нам выдавали под черновики, а потом на большой газетной полосе, пахнущей свежей типографской краской — большая стопа в окошке газетного киоска быстро тает поутру. Кто не успел купить свежий номер, забегает в редакцию, если знаком с кем-то из журналистов. Редакция, или, как мы звали её, контора — в самом центре, в самом сердце города, как и должно быть. И, конечно, в центре событий. Их много, дня не хватает. Ну, а пока…
В журналистском сопровождении — обязательно обкомовский работник, он негласно «дирижирует» местными комсомольцами — область на страницах центральных газет должна выглядеть как можно лучше. Цеха заводика небольшие, гремят лотки, льётся вода, случайный луч солнца падает на камни… Вот вам и сказка, далеко ходить не надо.
Кишлак спускается к Пянджу. Эта река — пограничная. Другой берег — уже Афганистан. Восьмидесятые годы, разгар афганской войны. Но здесь, у парома об этом никто не вспоминает. У половины кишлака за рекой близкие родственники. На той стороне живут бедно, даже хлеба всегда не хватает. Наши пограничники — с разрешения начальства, разумеется ,а хорогский погранотряд ,вот он, в городке, рукой подать — пропускали родственников туда-сюда, свадьба-похороны, да и просто за лепёшками, хлебом… Всего этого было вдосталь на советской стороне, продукты и всё необходимое завозилось на Памир регулярно, заставские склады были полны запасов. Люди жили и служили, уверенные в завтрашнем дне и с состраданием смотрели на изможденных дехкан из-за речки. Во время войны режим, конечно, ужесточился. Виноват ты, не виноват — терпи: война. Она идёт, но её как будто нет. Грядущие девяностые будут куда страшнее. Шансы выжить в этой горной стране, большую часть года отрезанной от остального мира, сравняются по обе стороны реки. Вернее, сведутся почти к нулю. И никто не пожалеет никого. И о муке — несчитанными мешками — будут только вспоминать и рассказывать детям, родившимся уже «после распада». Детям, не знающим русского языка и российского хлеба.
А пока неспешная жизнь идёт своим чередом. Голозадая малышня играет в лянгу на пыльной улице. Старики сидят в чайхане под сенью огромных деревьев. С незапамятных времен здесь бьёт родник. Когда-то на этом самом месте путник развязал поясной платок, вынул лепешку, расположился на отдых. Хотелось пить. Наудачу копнул ножом землю… Забил ледяной родник — раз напьёшься и век будешь вспоминать воду, рождённую там, за облаками.
Человек этот, говорит старик, был поэт Носир Хисров.
— Ассалям-алейкум! Как зовут вас, дедушка ? — я стараюсь не прибегать к раношкиному плохому таджикскому.
— Бобо Чоршанбе.
Живёт он поблизости и часто приходит сюда посидеть с другими кишлачными стариками, выпить пиалку-другую кок-чая, обсудить новости. Вековые ивы укрывают и саму чайхану, и родник, заключенный в небольшой каменный бассейн. С возвышения, на котором стоят деревья и чайхана, вода низвергается небольшим водопадом. А вокруг — в цветных платьях, в лихо съехавших набок платках белозубые смеющиеся девчонки подставляют ведра под голубые струи, под снежную пену… Качается вода в вёдрах, качаются в ушах старинные серьги, звенит на девичьей шее прабабкино монисто…
Старики серьёзны, их разговоры медлительны и важны. Без осуждения и уже без сожаления глядят они на весёлую проказливую юность, почти забыв о временах, когда сами, быстрые и стройные, догоняли девушек возле того же источника. Давно это было, словно и не было. Теперь глядят на вечные сверкающие снега — земля интересует их всё меньше.
Говорят, источник в Поршнёве бьёт десять веков и столько же носит он имя Носира Хисрова. Родом из Кабодиёна, поэт закончил медресе в Балхе, а потом служил при дворе падишаха, впрочем, весьма недолго. Вечно мятущаяся душа повлекла его по городам и государствам Центральной Азии, арабским странам великих пустынь. Скитания не приносят благополучия, но в них проходит огранку драгоценный камень души. И тебе уже не страшны бури и потрясения, ты сам — стихия. И однажды ты чувствуешь, что обязан поведать об этом опыте людям. Так появилась знаменитая «Сафар-нома» — «Книга путешествий». Потом книг было много…
Прошли годы, поэт вернулся в Балх. Общаясь с людьми, передавал им свой богатый жизненный опыт, высказывал мысли, как изменить жизнь к лучшему. Инициатива «снизу» всегда, во все времена раздражает власти, и они спешат избавиться от автора смелых идей. «Смотрите на него, он — кафир, неверный!» — крикнет мулла, и, глядишь, твоя участь решена. Хорошо ещё, если это снова скитанья. Нишапур, Мазандаран, пески, сады, реки, горы …
Последним приютом поэта стал Бадахшан. Рано смеркается в памирских кишлаках — слишком высоки горы. Мало общаются между собою люди — слишком далеки селения друг от друга. В одном из них возле источника впервые собрал памирцев поэт для задушевной беседы. Так и повелось с тех незапамятных времён.
… Я тоже зачерпну металлической, в чеканке, чашей самой ледяной на свете воды. И умоюсь после жаркого дня. И на душе станет спокойно и ясно. Что написано в книге судьбы — то сбудется. Кому суждено провести свои дни в медленном раздумье у дикой воды — тот проведёт их именно так и, может быть, постигнет смысл жизни. Кому суждено скитаться — тот разобьёт ноги о камни и, возможно, тоже приблизится к истине. Так или иначе, каждый поймёт: ничего не изменишь. Да и ни к чему это…
Вечером в чистенькой обкомовской столовой нам снова подают яичницу и сметану. Пройдёт много лет, прежде чем мы с Раношкой снова сможем употреблять эти продукты. Магазин закрыт, и, поминая недобрым словом художника Блюмкина, мы тащимся к себе наверх. Горячей воды здесь никогда не было, и в ход идут электрические чайники со всего этажа. Из крана бьёт ледяная , не хуже, чем в давешнем источнике, вода. Я исхитряюсь вымыть голову, ругаясь и гремя чайниками в просторной ванной.
— Машка, простудишься! — кричит Рано. — Смотри, что я обнаружила!
В гостиной за узорными стёклами «стенки» душанбинского производства — несколько бутылок коньяка и конфеты в непременной хрустальной вазочке. Мы наливаем по рюмочке, выкладываем на блюдо яблоки, с удовольствием шуршим конфетными обёртками. Ешьте, гости дорогие! Солнце вдруг просто падает за гору, и мы оказываемся в кромешной темноте. Я распахиваю балконную дверь…
Прямо под нами, разбиваясь о громадные валуны, бешено ревёт Пяндж.
День предстоит не из лёгких. Хотя мы уже привыкли здесь постоянно что-нибудь преодолевать. Головокружение от слишком чистого и разреженного воздуха. Заложенные, как будто летишь в самолёте, уши. Солнце, слепящее совсем по-другому. А вообще — до чего же хорошо в этом другом мире! Как-то ясно, чисто, серебристо… И каждый встречный — с высшим образованием, о чём с гордостью сообщает приставленный к нам секретарь обкома. Что называется, поголовно дипломированное население. Вот только работать негде…
Ура! Мы едем в Ишкашим на пограничную заставу! Обкомовцы долго договаривались в отряде, нам дали «Уазик», сопровождающего офицера из политотдела — впрочем, у него там нашлись и свои дела, не гоняться же за сто километров по высокогорной дороге из-за журналистов. Хотя… как сказать. Советская пресса была уважаемой. И политотдельцы с ней дружили и работали. Дружили и с творческими союзами. Интересно было обеим сторонам, отдача была обоюдной.
И вот вверх и вверх. Слева скалы, закрывшие небо, справа — в пропасти — Пяндж. По нему идёт граница. А дорожка совсем неширокая… Пыль столбом, жарко, тряско. Мне не привыкать. Сколько таких дорог изъезжено с отцом в пограничном «газике»! Это самые дорогие для меня воспоминания.
Временами машина так прижимается к скале, что скрежещет железом по камню. Сейчас бы сказали: экстрим! А тогда это была просто работа. Очень интересная работа. Раношку укачало. Оно и правда — едем уже часа три.
— Сейчас будут минеральные источники. Вот там и сделаем остановку, — обещает майор.
Неожиданно дорога расширяется с одной стороны, справа у неё появляется эдакая песчаная боковина, такой плёс без реки. И здесь, и там — повсюду из песка бьют разной высоты фонтаны. Самая настоящая минералка, которую в те времена не часто купишь в магазине!
Восторг — детский, наверное, потому что искренний. Вот так бы всё бегать — не набегаться по горячему песку от одного фонтанчика к другому… Но впрок не напьёшься, и умывшись в последний раз, я с сожалением оглядываюсь, пытаясь запомнить сказочное место как можно подробнее.
Вот что странно: нет фотографий! Всего было так много, необычного, интересного, каждый день, что в голову не приходило запечатлеть всё это на плёнку!
А оно прошло и никогда не вернётся.
Фотографий нет, но есть, слава Богу, картины. Есть свои собственные воспоминания, есть запомнившиеся рассказы друзей. Художники, например, ездили на границу как-то особенно, о чём с удовольствием рассказывали у нас в редакции.
Наряд на вышке кричал, надрывался:
— Давай художников сюда! Афганские погранцы едут!..
А и было на что посмотреть. Ведь каким в нашем представлении был ( и ни при каких обстоятельствах не мог быть иным) советский пограничник ? Аккуратно подстриженный, подтянутый, в отутюженном хэбэ, и — обязательно свежий даже в условиях азиатской жары белый подворотничок. Тогда не носили камуфляжа, ботинок. Не так давно введённая форменная панама — и та выглядела вольностью. Да ведь любили зелёную фуражку, гордились ею парни не одного поколения и не на шутку. Такими и отразили их картины многих советских художников — пусть чуть помпезные, торжественные даже в отражении повседневной службы, пусть несколько даже отлакированные… впрочем, как само государство, в котором мы жили, в котором формировались наши души.
Мощный бинокль, притянувший к самым глазам сопредельную сторону, давал возможность увидеть совсем иное, непривычное, то, что не соответствовало никаким представлениям о воинской службе, да и о жизни вообще. Два пёстрых куля на одной лошади, с берданкой, сбоку болтается жестяной чайник. Вот остановились, развели костёр — чай-пай, лепёшка… Собрали нехитрое, но ценное походное барахлишко и так же не спеша двинулись дальше: дон-н, дон-н — гулко поёт закопченный чайник сбоку седла, а может, седла-то и вовсе не было…
Но никому из художников так и не пришло в голову написать такое вот полотно. Да и кто бы его купил — я имею в виду государство-покупателя? Кто бы и где его выставил? Хотя странно — ведь это, пожалуй, была бы мощная пропаганда в пользу советского образа жизни. По разные стороны контрольно-следовой полосы, разделявшей Советский Союз и Афганистан, медленно, жарко текли две разные эпохи. Граница между ними была четкой, как в историческом музее. Посмотрите, товарищи налево… Тут всё ясно: нам есть, что защищать, потому что есть, кому на всё это зариться. А почему с их стороны граница почти не охраняется? Да кому нужен их закопченный чайник вместе с дедовской берданкой?.. Золотые в каком-то смысле были годы!
Интересные споры-разговоры возникали порой между художниками, писателями, командированными в погранотряд, и офицерами. Находилось время поговорить о красоте вообще, об искусстве и культуре, о том, какую роль они играли в нашей многообразной и разносторонней жизни.
— Посмотрите на афганский кишлак, товарищ подполковник. Посмотрите внимательно!
Он прильнул к огромному валуну, как будто выплывающему из скалы. Саманные кибитки, обмазанные глиной, камышовые крыши, дерево с мощной кроной во дворе… Словно сама при рода создала это поселение! Одежды жителей кишлака свободные, их расцветка — естественная… удивительно цельная с горами и рекой картина. Человек врос в пейзаж, нисколько не нарушив его. Да, впрочем, у этого человека и нет ничего «агрессивного», что могло бы вмешаться в природу. Нет столбов, проводов, антенн, нет железа, пластика, нет машин…
Художник увлекается расписыванием этой неотъемлемой от природы красоты и гармонии.
Хотя, конечно, я понимаю: живут они бедно, скудно. Но вот — наша сторона глазами художника. Машины, велосипеды, мотоциклы. Жёлтая с красным болоньевая куртка. Полиэтилен, толь, железо. Бетонная коробка магазина, «нарядно» отделанная кусочками зеркала…
Офицер, сидевший до этого момента доброжелательным слушателем, тут насторожился и пошёл в атаку. Красота природы — это, конечно, хорошо. Но её на хлеб не намажешь, из неё штаны не сошьёшь. Разве правильно это, когда люди живут в нищете? А изуродованные души? А бедняки, униженные и угнетённые богачами? А дети без будущего?.. То ли дело у нас: почти каждый встречный на Памире имеет высшее образование!
Это говорил профессионал! Хотя, впрочем, и у пограничника, и у художника свои аргументы: наверно, каждый был прав по-своему. Общего варианта ответа, видимо, и не существует. Что же происходит? Цивилизация портит красоту природы, вторгаясь в неё слишком беспощадно и стремительно?
Итог подвёл, словно поставил задачу, офицер:
— Вот вы, художники, и должны заняться этим вопросом!
Как же давно это было, оказывается! И нищета, и голод, и унижения — всё это познали бывшие граждане исчезнувшего Советского Союза. Выросло поколение, не знавшее этой страны. И уж им-то точно не до рассуждений об искусстве…
Поездки писателей и художников на границу, в войска всегда имели и определённые практические цели. Привозились книги, передвижные выставки. Оформляли в частях интерьеры клубов. Устраивали для солдат вечера поэзии с демонстрацией слайдов произведений художников Таджикистана. Но, пожалуй, больше всего любили зрители посмотреть, как «живьём» работает художник. Тут уж каждый норовил послужить «моделью» для быстрого портрета, чтобы потом вместе с «дембельским» альбомом увезти его на родину. Такой альбом — не шутка, память на всю жизнь.
— Товарищ художник, нарисуйте!
А картинка должна быть со «всем набором»: пограничник с автоматом и собакой, слева — вышка, справа — Афган. В небе — вертолёт, на земле — «газик». И раз всё это так важно, так памятно — как откажешь? Нарисуешь, конечно, и это будет ещё одна, пусть наивная, но честная страница летописи советской границы…
Художники устраивались, обычно, в ленинской комнате — было такое специальное помещение для политических бесед и занятий; обычно там хранилась политическая литература, подшивки свежих газет и журналов — вот там-то и раскладывали живописцы свои краски-кисточки, а замполит водил к ним позировать отличников боевой и политической подготовки. Карандашные и акварельные портреты часто дарили счастливым героям; наброски использовали потом при создании живописных полотен. Очень любили и ценили пограничники своих собак. Никто не хотел позировать без верного четвероногого друга! Каждый норовил рассказать о своём Джульбарсе что-нибудь удивительное, геройское — с самого младенчества, когда этот славный Ингус или Джек уже гонял кабана-перебежчика…
Какое тогда было настроение у будущих героев картин, лихо носивших зелёные фуражки? Ему можно было только позавидовать. Ответственность, уважительное отношение друг к другу и к себе, а главное — значимость и значительность дела, которому ты служишь, — всё это не могло не отразиться на внутреннем, да и внешнем облике и совсем юного бойца, и уже немолодого офицера. Того, ушедшего, к сожалению, в прошлое, которому было бы дико услышать, что солдатам на заставе нечего есть…
Пограничники, как я понимаю, всегда больше других военных были людьми государственными. Они стояли вокруг государства! Ощущали его размах, его покой, и всё это зависело — с первых метров нашей земли — во многом от них.
Полотна художников, писавших границу семидесятых, отразили образы спокойных, уверенных в себе и в стране людей, которые несли службу с достоинством и ответственностью. Потом это время назвали застоем, но — судьи кто?
Сейчас, мысленно возвращаясь к этим картинам, понимаешь, что объединяло разных авторов: какая-то статичность, незыблемость, нерушимость самой нашей жизни, что ли… Даже само понятие границы, изначально наполненное опасностью (шпионы!), тревогой, напряжением, разбивалось о спокойную, уверенную жизнь. Отразить это художнику было сложно. Тревога была атрибутом пограничной службы — но она не выбивала почвы из-под ног. Она, тем не менее, не давала забыть о не таком далёком боевом прошлом. Она, тревога, была для того, чтобы острее ощутить стабильность, монолитность, благополучие, частью которого был ты сам.
Современных картин о схватках с врагами на границе почти не было. Использовались исторические сюжеты 20–30–40-х годов. Пограничная жизнь семидесятых — это настолько «всё хорошо», что так просто и не бывает. Что, скучно? Оценив эту «скуку» сегодня, запоздало понимаешь то время и тоскуешь по нему, как, может быть, по лучшему в своей творческой, да и в человеческой жизни. Жизни, когда спокойно остановившись в сочных приграничных камышах, наряд пьёт тёплую воду, пахнущую металлом фляжки. Сейчас эти парни, герои одной из картин, вернутся «домой», на заставу, отрапортуют дежурному, сдадут оружие и, исполнившие на сегодня свой долг, блаженно вплывут в «личное время», в котором и прохладный хауз, и книжки, и, может быть, письма из дома…
Да, всё шло так, как должно было идти. Механизм был отлажен, мелкие сбои не в счёт. И все мы были задействованы в этом огромном механизме.
В Союзе художников Таджикистана работала секция, которая шефствовала над пограничниками. В основном это были художники-фронтовики — Владимир Боборыкин, Фёдор Салманов, Николай Матасов, Илья Абдурахманов и другие. К ним подключалось молодое поколение со своим взглядом на воинскую службу. Та огромная Великая война была далеко за плечами, и кто мог представить тогда, что на долю этих стариков выпадет ещё одно страшное испытание: распад страны, которую они в своё время кровью своей защитили от врага. И что предаст их солнечная республика, красоту которой они воспели в своих картинах, и сгинут они в мясорубке девяностых, став беженцами у себя на родине.
А пока — и старые, и молодые художники охотно отправлялись в шефские поездки. Я думаю, сегодня интересны и творческие, и человеческие впечатления от далёких уже во времени командировок, тем более, что мало кому приходило в голову записать их и сохранить.
— Запомнилась первая поездка в Московский погранотряд, вспоминает художник Юрий Вайс. — Задача стояла конкретная: создать в клубе диораму. Оформлением ленкомнат и клубов ведали политработники — это, помню, поразило нас поначалу, так же, как и стремление никогда не оставлять материал в первозданном виде: дерево красилось под железо, железо — под «берёзку», «мрамор» делался из бумаги, опускаемой в краску… Но как приятны были чистота, порядок, вымытые бетонные дорожки с белёными краями, ровные зелёные аллеи, цветы в условиях азиатской жары…
Работу нужно было закончить в течение недели. Сюжет диорамы такой: в двадцатые годы на одну из застав напали басмачи. До подхода подкрепления их атаки отражал вместе с несколькими бойцами русский начальник заставы — капитан Афанасьев. Он погиб в неравной схватке с врагами. Так начиналась для нас эта граница и — на новом витке временной спирали — так заканчивалась. Я имею в виду 12-ю заставу Московского погранотряда, атакованную врагами в страшном для Таджикистана 92-м.
— Нам подыскали старые фотографии, какие-то предметы обихода, — вспоминает Юрий, — старую арбу, например. На переднем плане я изобразил погибшего пограничника. Старые кирзовые сапоги залили гипсом, и они, при клеенные к стене, стали продолжением изображения. Получилось так достоверно, что зрители подходили вплотную к диораме — понять, как же это сделано.
До каких только странностей не доходили идеологические порывы! Художники, поднаторевшие в этом, всегда могли сыграть на определённых струнах. В сознании политработников (да и многих других деятелей) выработались определённые сюжетные штампы: например, политрук, поднимающий роту в бой. Глядя на такое полотно, командиры одобрительно хмыкали, а старые художники пожинали лавры: они-то знали, что от них требовалось.
Совсем особые, неповторимые ощущения остались от выездов на границу непосредственную, ту самую условную линию, которая разделяла в те годы не просто страны — два мира. В Таджикистане это чувствовалось особенно остро. Горы дают возможность панорамного взгляда: можно заглянуть «за границу» довольно далеко. Насколько глаз хватает, видны за Пянджем афганские ущелья, долины… Помните ощущение, воспитанное у нас с детства? Над родной страной всегда светит яркое солнце, а «на границе тучи ходят хмуро», это грань, за которой темнота, неизвестность. Наша граница — это не только линия на карте; это грань между добром и злом , днём и ночью. Но ты вдруг видишь: долина — она и там просто долина… А столбы с «колючкой», вспаханная полоса — неужели условность? Как будто эту ухоженную, заботливо вспушенную землю забыли засеять. Вот птица прошла вразвалку, мышка побежала… Звери не знают, что эта вспаханная земля отделяет своё от чужого, что хорёк афганский хорьку советскому не брат…
— РАД, очень рад!
Начальник Ишкашимской заставы Хорогского погранотряда — совсем молодой лейтенант. Тем не менее возраст не мешает ему быть солдатам «отцом родным». Ощущение единой семьи возникало на всех заставах, где доводилось бывать. Может быть, причиной тому были ещё и особые условия службы, часто — полная оторванность от Большой земли… не знаю. Но начальник заставы всегда мог рассказать о любом подчинённом — кто он, откуда, кто у него родители…
О здешнем лейтенанте мы уже наслышаны от художников. Он — как хороший помещик, в хозяйстве которого всё отлажено, как часы. Отдаются распоряжения, быстрые и чёткие, что-то меняется в распорядке — журналисты приехали! В столовой сдвигаются столы, а на них… Нет, не солдатская каша. Личный состав, пожалуй, уже и привык к тому, что повар подает отбивные и котлеты, овощи и фрукты. За дувалом разбит немаленький огород, аккуратным заборчиком обнесён свинарник. А откуда изюм, курага, виноград, яблоки? Из соседнего кишлака, жителям которого столько раз помогала застава.
Далеко не обо всём можно было рассказать широкому читателю. Такая она, пограничная служба, — закрытая территория. Личного времени у лейтенанта практически не бывает. Но всё-таки поздно вечером, с трудом улучив минуту, он везёт гостей на знаменитый родоновый источник Гарм-Чашма. Фантастический вид этого места способен пробудить даже самое бедное воображение. Огромные камни будто стекают с гор и, оплавленные, уходят под воду естественного горячего озера. Лёгкий пар застилает его поверхность, белый-белый на фоне чёрных ночных вершин Памира. Впрочем, что говорить — лучше один раз увидеть. Гарм-Чашма, какой её увидел Юра, много лет висела у нас дома. Одно из самых красивых мест на памирской границе…
А художников на вертолёте забрасывали ещё выше в горы, хотя кажется, что и эта высота предельна, дальше только небо. Космические памирские пейзажи, гигантские панорамы, открывающиеся с этих высот, заставляют забыть о мелком и суетном мире у подножий…
Оглянись — не поверишь глазам.
Оступись — не останется праха.
Здравствуй, путник!
Ты здесь, как слеза
На неверной реснице Аллаха.
… Это горы грядут из-за гор,
Друг за другом встают перевалы.
Несмываемый этот узор
Неземная рука рисовала…
Сюжеты картин о пограничниках восьмидесятых, когда под боком у Таджикистана уже вовсю пылала афганская война, — так вот сюжеты пока оставались прежними, традиционно спокойными и уверенными. Хотя нет-нет, да и мелькала порой неясная боль и тревога.
К выставке «На страже Родины» Юра написал картину «Начало учений». И выставком перепугался. Хотя работу всё равно выставили. Главный герой полотна — вертолёт, почти одушевлённое существо, порождённое войной. Это совершенно новое ощущение и жизни, и границы. Нет, не гордость за наш технический прогресс, не любование военной техникой. Тревога художника, навеянная появлением в нашей незыблемо мирной жизни железного чудовища, передаётся зрителю. А зритель толком не знает, что делается в соседнем Афганистане, куда исчезают наши парни и что за «груз-200» принимает аэропорт Душанбе. Вертолёт глядит на нас живым выпуклым глазом, и закрадывается дикая мысль: а может, и лётчика там, внутри, нет, и эта железяка, обвешанная ракетами, почти осмысленно летает и сама принимает решения, кого уничтожить? Воздух пропитан надвигающейся бедой, с которой уже не поговоришь по-человечески, которой нельзя ничего объяснить, не достучаться до железного сердца.
Художник, поэт звериным чутьём чувствует опасность, особенно, когда это трагические перемены в судьбах его народа, страны. Связь с природой сохраняется в творческих людях крепче, чем в остальных, и она как бы диктует, рисует будущее. Не умея ещё объяснить, мы подсознанием чувствовали беду, уже нависшую над страной.
Сегодня, вспоминая все эти поездки, гигантскую, отлаженную, протянувшуюся на тысячи километров систему охраны страны от всякой «заразы», эту оборону — вдруг понимаешь значение Великой Китайской стены, строители которой закрывались от внешнего врага, не ожидая удара в спину.
Так и наше сознание было направлено на ожидание схватки с «извне», в которой мы бы отстояли, защитили и сохранили. Глядя на враждебный горизонт, словно васнецовские «Три богатыря», мы не рассмотрели врага внутреннего, хитрого и подлого.
Мы лениво поругивали государство, в котором жили, а ведь именно оно, его система помогала художнику, писателю, журналисту увидеть огромную страну, познакомиться со множеством людей. За счёт государства ездили в самые дальние края в длительные творческие командировки, и эти впечатления — настоящее богатство.
Одно из самых главных ощущений того времени — причастность художника к делам государства, востребованность таланта. Я говорю не о материальной стороне дела (хотя и это очень важно) — речь идёт о состоянии души, о моральном удовлетворении. «Диссиденты» с неудобными для русского уха фамилиями доказывали нам (или друг другу? Или своим хозяевам?), что мы — частица огромной пропагандистской машины. А мы чувствовали, что нужны людям. Та самая «машина» включала тебя в жизнь, было дело, интересное и необходимое для всех. Всё остальное зависело, пожалуй, от тебя самого. Можно было «служить» на задних лапках. А можно было служить Родине.
И всё-таки, всё-таки… Есть что-то, что всегда «над» — всем и всеми. У границы, высоко в горах ты внезапно понимаешь всю огромность и цельность природного существа, которое и не догадывается о том, что человек делит его. Ни гора, ни река, ни песчаная отмель… ни шуршащий камыш, в котором торит свою тропу кабан, не имеют представления о своей пограничности, которая, как ни крути, временна, суетна в сравнении с вечностью природы, её мудрой целостностью. Она останется. А всё остальное — пройдёт.
РЕКА, горы, солнце! И утром в зеркале — твоя собственная улыбка во все белые зубы. Здравствуй! Новый день обещает быть ещё лучше прежнего!
Обкомовская машина, вымытая до блеска, уже у ворот. И всё блестит и сверкает — вершины гор, вода в бурной реке, листья тополиные… Комсомольский работник предупредительно распахивает дверцу. Рано после «пограничной поездки» воспринимает «газик» с трудом. Я пытаюсь настроиться на рабочий лад. Куда там…
Сегодня мы увидим настоящий памирский чабанский дом. Тот самый, с отверстием для дыма в конусовидной крыше. Развернувшись на «главной» площади городка, где обком, и школа, и универмаг, и почта, мимо удивительных своей стройностью пирамидальных тополей, оставив справа пограничный отряд, а слева наверху — институт ботаники Академии наук республики и ботанический сад, самый высокогорный в мире, наша машина устремляется по Памирскому тракту — вверх.
Мургаб далеко. Это самый высокогорный (опять самый!) город в Советском Союзе. Жить на высоте 3600 метров над уровнем моря, я думаю, непросто. Летом +40, зимой -50… и тем не менее, живут. И вот что ещё интересно: Мургаб был основан в 1893 году как Памирский Пост Российской империи. Пишу я эти строки, а мысль одна точит: да, откатились мы от своих границ… и катимся неведомо куда. Разве можно было это делать, так поступать? Очень больно вспоминать об этом, и память быстро возвращается в тот сияющий июльский высокогорный день. Советский. А ведь смирились потом с отвратительным словом «совок». Во всяком случае, не возражали. Промолчали. Позор. Признаемся в этом.
А я помню дорогу, прорезавшую, казалось бы, неприступные скалы. Вот они сейчас закроют небо. Их грозные осыпи, как целые миры. Не взобраться, не осилить, не покорить… Но был же кто-то — кто? — не побоявшийся высоты, чьи руки вывели — выложили у самой вершины огромные белоснежные буквы нашего общего имени — СССР…
Дорога вьётся в долине реки Гунт, которой, наверное, нет синее. Никого и ничего вокруг на многие сотни километров. Только зелёная долина, синяя река, громадные горы, да какой-то отважный орёл в небе. А ты здесь зачем? Маленький, чужой и чуждый человек. Ну, хватит. Так можно, не знаю, до чего договориться…
Нам до всего есть дело. Это всё наше, именно это и чувствуешь, куда бы ни приехал. А приехали к избушке, которая одна стоит «среди долины ровныя». Внутри — сероводородный источник и купальня при нём. Чего только нет на Памире… Женщина, которая присматривает за всем этим хозяйством (откуда она тут?!.), предупреждает: купаться не больше десяти минут! А то сердце может не выдержать. Вода — горячая, запах — специфический. Но как же не окунуться! Мы плаваем в небольшом бассейне, и мои серебряные браслеты и кольца на глазах становятся угольно-чёрными. Вот так номер!
— Ничего, — успокаивает апа, — через час-другой на воздухе отойдут…
После сероводородного купанья чувствуешь себя странно. Как-то всё кружится… или просто очень высоко… В общем, когда мы добираемся до чабанов, мне уже не до шуток. Рано терзает обкомовца: что делать? А вдруг у неё давление? Где врачи? Какие врачи, боже мой. Юрта не юрта, в общем круглое жилище, довольно просторное внутри и даже «многоэтажное» — нары там какие-то у них, что ли… И всё это плывёт сквозь туман дурноты в неизвестном направлении. Издалека откуда-то слышу Раношкин голос:
— А коньяк у вас есть? Надо ей дать коньяк, он повысит…
Ей отвечают с готовностью:
— Коньяк нет. Ящик шампанское есть. На Новый год много завезли. До сих пор остался…
Мне наливают огромную кружку шампанского. Зачем, я не хочу… Рано и обкомовец непреклонны. Я запрокидываю голову…
— Ту-у-у!..— Воет что-то на улице. Вой приближается, и подъезжает… «Скорая помощь». Вот уж действительно, пути Господни неисповедимы. Мою руку выше локтя утягивают чёрной манжетой. Глухо стучит сердце. Молодой чернявый врач смотрит на показания прибора.
— Ну, что там? — неймётся Раношке. — Какое давление?
Врач, помедлив, отвечает:
— Давления нет…
Я, пьяная от кружки шампанского и очень весёлая, молча наблюдаю за ними, за дымом от очага, который уходит в круглое отверстие в крыше и подымается высоко в синее небо…
Какое же беззаботное было время! Хотя забот было — хоть отбавляй, но в основном каких-то, я бы сказала, позитивных. Ответственность у каждого на рабочем месте тоже была нешуточная. Никто не бегал в поисках работы, не рассылал бесконечные резюме, не кланялся хозяину. Потому что хозяином был сам. «Хозяин необъятной Родины своей». Оценили. Да поздно…
Работу каждый раз хотелось сделать так, чтобы о ней говорили. Редакция, город, республика… Страна, наконец. Кто-то, конечно, жил и по-другому. А мы — вот так. Нас было, я думаю, большинство. Во всяком случае, до перестройки. До катастройки…
Из памирской командировки мы должны были привезти… полосу. Нет, номер, девочки, после недолгих колебаний сказал нам главный. Тут и призадумаешься, конечно, потому что объём немаленький, и есть темы, совсем «неродные» — сельское хозяйство, например, производство… Да и школа тоже не очень нами любима. Вашему отделу хорошо! Всё писатели, да художники, да киношники! Вернисажи да рецензии! Редакционные злопыхатели сильно преувеличивали, вернее, преуменьшали. Ведь отдел назывался отделом пропаганды, что означало… а означало это — всё. Вся жизнь молодёжи республики и не только — в полном объёме. Одна комсомольская политучёба чего стоила… Пойди найди её на Памире. Нет, и она имеется! И в институте ботаники, и в швейной артели, и ещё, Бог знает, где, среди пастухов, что ли…
Саидали Валиев, работник Горно-Бадахшанского обкома партии, курирует здесь комсомол. В разговорах выясняется, что мир тесен до смешного: памирский обкомовец знаком с моей близкой подругой Наташкой, которая работает в подмосковной одинцовской районке. По такому торжественному поводу мы немедленно приглашаемся в гости.
— А что, — рассуждает Раношка, — посмотрим, какие бытовые условия у партработников на Памире!
Условия, прямо скажем, неплохие. Хорошие условия: дом в саду у реки. Впрочем, у многих жителей Хорога они не хуже. Намотавшись за день по тряским дорогам, мы ощущаем великое желание приземлиться в уютном доме за хорошим столом. И чтобы ухаживал кто-нибудь, подавал-принимал… Но когда неслышно появляется и так же исчезает жена Саидали, нам становится не по себе. А почему не с нами? Почему за стол не садится? Так принято здесь, она так привыкла. Не зовите, не придёт она… переживать только будет.
Таджичка Рано, окончившая в своё время сценарный ВГИКа, ситуацию не одобряет. Ворчит… и вдруг просит налить себе водки. Это она-то, которая практически не пьёт! На что только не пойдёт гордая женщина, чтобы подчеркнуть свою независимость. Саидали виду не показывает, хотя намёк понял, не дурак. Постепенно наше тихое застолье входит в спокойное русло летнего вечера. Рёв неуёмного Пянджа, чёрные бархатные склоны огромных гор. Золотая горстка огней маленького города Хорога, затерянного в просторах великой страны. Затерянного, но не потерянного, не забытого, такого же нужного и дорогого родине, как большие знаменитые города. Спокойный вечер за пиалой зелёного чая на самом краешке державы. Такие вечера мало с чем можно сравнить…
А их больше никогда и не было, таких вечеров.
В 92-м, когда независимый Таджикистан погрузился во мрак гражданской войны, люди, в основном русские, бежали из республики, спасая своих детей и стариков. Закрывались заводы и больницы, ликвидировались предприятия и организации, продавались и просто отнимались квартиры.
Я приехала в поликлинику 4-го управления, чтобы забрать медицинские карты — свою и сына, которому было тогда три года. Город кишел повстанцами, Совмин был захвачен, будущего не было, по крайней мере, для нас. В коридорах всегда респектабельного медицинского учреждения метались белые халаты, тащили пачки каких-то документов, кто-то в голос рыдал… Заплакала, прощаясь, и пожилая Валерия Ивановна, наш детский врач, которая вела Митю с рождения. Мы старые с мужем, говорила она, нам уже не подняться с места, да и в России у нас никого… Немота и ужас сковали меня. Что ей ответить, как утешить? Ещё недавно такие свободные, такие уверенные в своём будущем, такие всемогущие газетчики — а ведь мы помогали очень многим людям, — сегодня мы, я — никто и нигде. Почва, страна уходила из-под ног, и я с уверенностью могу сказать, что нет ничего страшнее потери родного дома. Потери Родины.
Кто-то окликнул меня, я обернулась, и мы встретились глазами с Саидали из Хорога. В последние годы он работал в Душанбе. Теперь положение памирцев в республике было ничем не лучше нашего.
— У тебя седая прядка, — сказал он.
По улице, было видно в окно, выкрикивая лозунги, шла толпа чёрных халатов. Прохожие прятались, кто куда мог. Убить могли любого, кто не понравился — своего, чужого… Заканчивалась весна. Её никто не видел. Гиссарский хребет всё так же белоснежно вздымался над городом. Зелень деревьев была ещё чистой и блестящей, хотя уже стояла страшная жара.
Дорога прорезала неприступные, казалось бы, скалы. Вот они сейчас закроют небо! Их грозные осыпи, как целые миры. Не взобраться, не осилить, не покорить…
Но был же кто-то — кто? — не побоявшийся высоты, чьи руки вывели-выложили у самой вершины огромные белоснежные буквы нашего общего имени — СССР…