Канули в хмурую даль
Горные склоны.
Следом заставы сошлись
Бывшей листвой.
Только в фуражке отец
Вечнозелёной.
Я возле сердца его —
Как часовой.
МОИ ПЕРВЫЕ СТИХИ напечатали в серьёзном журнале «Пограничник», когда мне было десять лет: «Ночь. Кругом тишина. Среди скал на коне пограничник скакал. Он скакал на заставу к себе, из наряда ночного скакал. Но не знал, что в неравной борьбе он погибнет средь голых скал.» Имелись в виду впечатления от «пограничных» кинофильмов, наложенные на окружающую действительность, в которой на самом деле были и скалы, и кони, и храбрые солдаты в зелёных фуражках. Стрельба же, борьба, коварные шпионские «штучки» остались в кино и в книгах: советско-афганская граница в те годы была, наверное, самым спокойным участком границ СССР.
Подвиги киногероев — пограничника Орлова и его легендарной собаки Джульбарса в горах Памира оставались бессмертными в наших душах. И, конечно, никто — даже самый отчаянный пессимист и враг советской власти не мог представить себе афганской войны со всеми её «восточными» ужасами, битв на таджикско-афганской границе, «контингента российских войск» в Таджикистане.
Мне доводилось жить в Таджикистане и в те, и в эти времена. Доводилось бывать на границе до и во время афганской войны. Бежать в Россию во время таджико-таджикской гражданской. Встретить здесь, в Москве паренька-пограничника с двенадцатой заставы Московского погранотряда, расстрелянной боевиками… Чего только не было. Было такое, чего, казалось, не должно произойти никогда. Всё это воспалённой кинолентой проносится в сознании. Пытаюсь анализировать — не поддаётся логике. Как не вспомнить: «Большое видится на расстоянии».
И когда намотаешь достаточно лет, окажешься в невозвратной дали от пережитого, вдруг ударит в сердце: да ведь это лучшее, что было в моей жизни!
ЗАСТАВА ЗАТЕРЯНА (или спрятана) в памирских горах. Найти её непосвящённому — всё равно что искать монетку на дне морском. Дороги, асфальт, машины — до всего этого ещё целая жизнь, а тогда — конная тропа. Конечно, жители кишлака, что во-он за тем хребтом, знают про этот островок цивилизации, форпост Большой земли. На заставе есть телефон и радио, туда более или менее регулярно привозят почту. Там есть аптечка с лекарствами, а самое главное — хорошие люди, якши, всегда помогут. Ты в благодарность зовёшь их в гости, мархамад, кибитка приходите, чой, плов… Но им некогда, всегда некогда. У пограничников не бывает свободного времени, не бывает перерывов в работе, перепутаны дни и ночи, обеды и завтраки — это мне известно с детства на примере собственного отца.
Граница проходит по Пянджу. Если глянуть в тяжёлый бинокль, который едва удерживаешь в руках, — белая крепость на зелёном склоне, восточная сказка. Но всё вполне реально: это афганский пограничный пост. Каждый день его жизнь неспешно разворачивается перед нашими глазами. Да и наша застава для них, наверное, тоже привычный элемент горного пейзажа сопредельной стороны. Соседствуем мы мирно, дружески.
Детей на заставе трое. И это удачный, просто счастливый вариант. Обычно заставские дети лишены общества ровесников; компанию может составить собака, с которой скитаешься по окрестным горам и долам. У отца — служба, а мама — вчерашняя выпускница ленинградского вуза, красный диплом, между прочим, — не может прийти в себя, вникая в допотопное заставское хозяйство: керосиновая лампа, керогаз (или примус?), вода в вёдрах, вещи в чемоданах… Не магазины, а склад, где старшина выдаёт паёк. Берётся кусок чёрного хлеба, томатная паста, крупная соль — самый вкусный в жизни бутерброд. Галеты зажаты в руке, а сама ты уже за дувалом заставы — простор, счастье, свобода…
Конец пятидесятых, четырнадцатая застава Московского погранотряда в Таджикистане. По имени ближнего кишлака она называлась Хирманчжоу. Бабушка плакала, когда мама рассказывала о нашей жизни в горах. А я, зажатая городом в тиски, лишенная на время простора и солнца, тихонько потирала огромный синяк на ноге. Им отметил меня отцовский белый конь Федя, которого я, прощаясь, всё-таки дёрнула за хвост.
Шутки шутками, а сколько перегонов было до нашего дома, куда вела конная тропа? Дорога заканчивалась, кажется, в Шуроабаде, где находилась комендатура. Здесь и людей, и грузы принимали лошади. Отец привязывал подушку к Фединой шее — это и было моё седло. Дорога выглядела просто классически: с одной стороны — пропасть с кипящей на дне ущелья рекою, с другой — отвесная скала. Мама помнит, как однажды с тропы сорвался навьюченный конь, летел последней страшной дорогой…
Жёны офицеров-пограничников, спрятав в чемоданы дипломы университетов, пекли для солдат пирожки, разводили кур и гусей и по много раз читали и перечитывали одни и те же книжки. Привозили кино, и это был праздник; кинотеатром служила казарма, экраном — туго натянутая на стене простыня… Отец дни и ночи пропадал на службе, а мать… Это теперь я понимаю, что она ведь была совсем молодой, красивой, образованной женщиной, ей о многом мечталось. А в реальности были походы за молоком в соседний кишлак, кирзухи в коридоре, на вешалке плащ-палатка, возле которой однажды и запечатлел её фотоаппарат.
Мама брала меня за руку, и мы шли в горы за цветущим миндалём или на плов в кибитку пастуха по ту сторону ущелья. Мама портила глаза, читая долгими ночами при свете керосиновой лампы, — уснуть не могла, волновалась за отца. Это была и её служба. Пройдут годы, и начальник Московского погранотряда Есенин, сообщая об очередном звании, присвоенном отцу, скажет маме: «Это и Ваши звёзды…»
Что это было за время? Граница на замке, застой, «железный занавес»? Времена всегда одинаковые, а разные названия им присваивают разные люди. Для меня это было время высоких гор и огромных чинар, совершенно безоблачного неба… Время белых парадных офицерских кителей с золочеными пуговицами и время маминых крепдешиновых — солнце-клёш — платьев, время родительских молодых белозубых улыбок и первых в нашей жизни застав. Время горького одиночества, время постижения мира, время дружбы с собакой и ежедневных путешествий — тогда в таджикских горах могла быть опасной только змея…
Время единственной реки с висячим мостом и песчаным плёсом, время ледяной воды и спелой ежевики, от которой губы становились фиолетовыми, время коричнево-шоколадных камышей, пугливой рыбы, керосиново-разноцветных фазанов, полосатых кабанят. Время пропылённой зелёной фуражки, которая была для нас счастливым талисманом. Время, куда ведёт конная тропа.
Кто сейчас вспоминает о конных тропах Таджикистана?..
ПОЗАДИ остался Чёртов мост — перешеек между двумя пропастями; Царские ворота — необузданная фантазия скал; зелёная трава стрельбища, покрытая белыми валунами; сочные красно-зелёные стебли кислячки-чакры… Течение Пянджа стало более плавным. Это означало, что отца перевели «вниз». Горные или долинные заставы — это действительно земля и небо. Когда ты служишь высоко в горах, весь мир так далек от тебя, нереально заключен в бушующий, поющий, свистящий радиоприёмник. Какой там интернет, какие мобильники… Впрочем, я думаю, что и сейчас в тех местах вряд ли можно воспользоваться этими достижениями цивилизации. И вот ты спускаешься с гор, и райцентр Московский и городок Куляб кажутся тебе небывалой роскошью. Здесь, в долине аэродром — самая главная связующая с Большой землёй нить. Бешкапа, Саят, Джайрали, Пархар — наши заставы. Мои каникулы, моё детство. Я возвращалась сюда из разных мест. Из Ташкента, где до землетрясения 1966-го года работал интернат для детей пограничников, ведь школ на заставах не было. Я возвращалась в свой, близкий и понятный мне мир, который я любила и никогда не хотела жить в городе. А потом я начала писать об этом мире стихи. Горела лампочка в канцелярии отца, пронзительно звенели комары, позднее солнце катилось над плато Урта-Боз. Было тихо и по ту, и по эту сторону реки. А утром…
Жёлтые, пыльные, сухие горы. Кажется, земля зазвенит, если пробежаться по ней босыми ногами. Тропинка гладкая, утоптанная, в выбоинах — сонная пыль. Звёзды и шары колючек, голубых или выгоревших добела. Трава — она была когда-то, она была , наверное, уже очень давно, в незапамятное время коротких весенних ливней. Стояли стеной жилистые, сочные тюльпаны. Дрожали готовые облететь от одного только дыхания маки, трепетные, ало-прозрачные. Пробивала чёрную землю сытая, могучая трава.
Каникулы! Прилетев из далёкой России, где я живу у любимой бабушки и учусь в школе, я сразу ощущаю, что летние дни сухи, как бумага, просто шелестят под рукой. Жара становится уже какой-то грозной. Неподвижно марево над сопками, неподвижно повисает пыль, поднятая вечерним стадом, а деревья схожи с картонной театральной декорацией — ни шороха, ни движенья…
Желто-серые дали. За ближней цепью сопок — ещё одна. Точно такая же, за ней — ещё… Землю сковали усталость и лень. Сухо. Глиной пахнет дувал — так по-таджикски называется глиняный забор, которым обведена застава, толстый, с окошками-бойницами дувал, дающий приют цветам и змеям. Они гнездятся и в траншеях на стрельбище, где мы играем в войну. Стенки траншей пересыхают, обваливаются, в блиндаже паутина, полумрак, ничего не различишь после слепящего солнца, что-то шевелится, шуршит, и пулей вылетаешь обратно — к жаре, к выцветшему небу.
Ничто не предвещает реки. Густые тугайные леса надёжно охраняют подступы к ней. И вот — неожиданно она всплывает и гремит перекатами, и тем дороже эти тугие серо-синие струи, их ледяное прикосновение. Стоит валуну вынырнуть из воды — и светлое сухое пятно появляется на нём — это солнце вторгается в реку. Редки прибрежные деревья, но под их ветвями река темнеет таинственно, и всплывает в памяти жутковатое слово «омут». Кажется, что ходят у самого дна огромные темно-зелёные рыбы, и ещё невесть что таится в тёмных глубинах. Как тут не вспомнить историю о мотоцикле: Колька с пятой заставы мыл его в речке, на перекате; мощным течением туда вынесло сома, который смёл и мотоцикл, и его хозяина, благо, было неглубоко… И снова хочется солнца, сверкающей чешуйчатой ряби на воде, красок, блеска, которыми так богато таджикское лето…
Ко мне часто приезжают в гости братья Игорь и Андрей с соседней заставы, дети майора Шитова. Продираясь сквозь тугаи, купаясь в Пяндже, носясь по горам с нашей огненно-рыжей собакой Тюльпаном, мы никогда не ощущали той самой «напряженной тишины», о которой писали авторы книг о границе, тех «последних метров советской земли» — так всё было надёжно и спокойно, во всяком случае, для нас. А заставы тем временем поднимались «в ружьё», обрывки разговоров взрослых заключали в себе что-то очень серьёзное и нешуточное. Шла напряжённая работа, шло время, менялась жизнь. Но ведь знать будущее не дано никому.
ТУГАИ — это тоже родное, неотъемлемое от Таджикистана, от границы. И от охоты. Мало кто знает, что один из участков Московского погранотряда соседствовал через Пяндж с афганским королевским заповедником. Заповедная тишина диктовала свой ритм жизни под беспощадным солнцем. Жизни почти ленивой, неспешной…
Плыл розовый туман над рекой и её рукавами и, казалось, плыли в нём розовые облака тамариска над притихшей рассветной землёй.
Рассказывали, что в 60-х бывал в Московском инкогнито и сам король Афганистана, любил поохотиться в компании наших офицеров. Говорят, у одного из них, майора Храпова, даже память о такой необычной охоте осталась: именные королевские часы. Советские, между прочим…
В 90-е годы разбросанные по огромной территории бывшей огромной страны, офицеры-пограничники наверняка вспоминали каждый свою заставу — хоть одним глазком взглянуть бы на дорогое сердцу место. Ведь когда-то каждый по-хозяйски обустраивал «вверенный ему участок» границы, чтобы солдат служил во всяком случае не с тоской. Вышки, КПП, система, спортгородок, казарма и — не помешает — свой огород, бахча, свинарник… Так уж в жизни всегда: высокое соседствует с обыденным, и одному никак не продержаться без другого.
Так вот, как ни горько: тех застав давно нет.
В ВОСЬМИДЕСЯТЫХ, работая в республиканской молодёжной газете «Комсомолец Таджикистана», я приезжала в командировку в Московский. Это погранотряд остался в моей памяти одним из лучших воспоминаний детства и юности. По необъятной взлётной полосе мы катались на велосипедах, летели навстречу своему будущему. А оно представлялось примерно таким же, как огромное синее небо над дальними снежными вершинами.
На этот раз я увидела огороженный колючей проволокой военный аэродром. Пятнистые вертолёты по-хозяйски расположились в нашем «светлом будущем». Буквально за рекой пылало, там уже гибли, гибли, гибли. Там уже были горы трупов, изувеченных со всей восточной изощрённостью. Там были разорванные минами и снарядами и ещё живые свидетели того, о чём тогда не было упоминаний нигде, кроме секретных сводок. Ни одна, в том числе и наша газета никогда не писала об этом. Аэропорт Душанбе принимал «груз-200». Шла афганская война.
А мы сами — разве имели мы об этом хоть какое-то представление? В политотделе Московского погранотряда мы задавали корреспондентские вопросы уже незнакомым офицерам в камуфляже.
— Мы улетаем, извините. Мы улетаем на ту сторону.
И они молча протопали по узкому коридорчику, нарисовались – плечисто – в проёме невысокой двери, а дальше — канули, растворились в небе над взлётной полосой, в пространстве и во времени.
И я с ужасом подумала: здесь сейчас мог бы служить мой отец.
ВЕРНУВШИСЬ В РЕДАКЦИЮ, я не смогла сдать материал о пограничниках. Такой, который был нужен для тогдашней газеты, мне было уже не написать.
«Тихо на границе. Но не верьте этой тишине». Почему же верили — иначе просто не умели?
Мы верили, ведь здесь прошло детство многих из нас. Мы не вели дневников — если б знать! Мы играли в шпионов, учились плавать в заставском хаузе, с особым шиком носили офицерские рубашки отцов. Зелёная фуражка всегда была нашим талисманом, на неё загадывали, искали взглядом в толпе больших чужих городов, а когда бывало плохо — верили, что трудности временные, что все мы вернёмся в родной заставской дом… Так вырастало целое поколение «пограничных» детей, которые всегда жаждали дома. А дома, по сути, не было.
Было вечное кочевье, вечное неустройство быта, когда счастьем был водопроводный кран на кухне. И всё-таки почему-то осеняло душу чувство прочного родительского крова, где тебя всегда ждут, где можно укрыться от невзгод. А когда уж совсем нестерпимо — в Управление, к оперативному: «Дяденька, можно позвонить домой?..» Хорошо помню тот особняк с колоннами на улице Шевченко в Душанбе. Поднимешься на второй этаж в нетерпении, чтобы скорее услышать:
— Алло! «Вагон»? Соединяю…
И голос матери или отца в трубке.
Начальником таджикского Управления погранвойск тогда был генерал Абдусалом Гафаров. Он знал моего отца, знал и меня по тогда уже многочисленным «пограничным» публикациям в газетах и журналах. Однажды он пригласил меня по не совсем обычному поводу. Встав из-за стола, вышел ко мне навстречу и протянул маленькую коробочку и к ней — удостоверение, подписанное начальником пограничных войск КГБ СССР генерал-полковником В.Матросовым. У меня закружилась голова от смущения, гордости, счастья… Так я стала «Отличником погранвойск». В это время в Душанбе готовилась к печати моя первая книга — «Тюльпаны с далёких застав». Как ещё она могла называться?..
МЫ ЖИЛИ ДОВЕРИЕМ, и в этом секрет нашей юности, которая не пугалась будущего. Мы жили в огромной стране, уверенные в её величии и могуществе. Так складывалась наша судьба. Речь не идёт о душевной глухоте и слепоте, о каком-то необоснованном прекраснодушии. Газетчики знали много такого, что было неведомо простым смертным. Но не было злобы, а в свою страну мы умели верить. Как это важно, я поняла потом, когда верить стало не во что.
Представьте на минуту: в городе или деревне, где вы росли. Учились понимать мир, идёт война. Представьте — вам нет туда доступа, не будет никогда. Вы уже не увидите родного дома, не встретите старых друзей. И всё это при условии, что война сосредоточена только там, — остальные преспокойно ездят в свои города детства. Вы горите со своим куском родины. Но кому до этого есть дело…
Будь проклят тот, кто предал и разрушил нашу страну.
На двенадцатой заставе Московского погранотряда мы с отцом в последний раз побывали в семидесятых. Он, работник политотдела, возил туда группу тележурналистов, а я, студентка Таджикского госуниверситета имени Ленина, постигала азы будущей работы.
Такая же тихая, как остальные таджикские заставы, двенадцатая стояла зелёным островком над Пянджем. Это уже было высокогорье. Вертолёт приземлился на большой поляне. Был май. Напитанные дождями горные диковинные цветы и травы мощно стояли над землёй, пропуская вовнутрь своей чащи ящериц и змей. Внизу Пяндж разбрасывал рукава серо-голубой рубахи, украшенной островками оранжевой облепихи и сизой джиды… Двенадцатая… Упокой, Господи, её душу.
ЗИМОЙ 1995-го в Главном клиническом госпитале пограничных войск РФ, что в Голицыно под Москвой, я, работая в «Общей газете» Егора Яковлева, снова встретилась с двенадцатой заставой. Вернее, с теми, кто из её личного состава остался в живых.
Рядовой Азам Аминов успел прослужить на границе полтора месяца. В госпитале к тому моменту он лежал полтора года.
— Я был в «секрете» и запомнил: началось без двух четыре утра. Нападавшие были одеты в чёрное, но старший пограннаряда их всё-таки засёк. Я побежал предупредить, но первый же снаряд попал прямо в казарму… Потом узнали. Что их было около трёхсот, нас — сорок семь.
Начальника заставы старшего лейтенанта Майбороду убило сразу. Его заменил лейтенант Мерзликин. События развивались стремительно. Вот бандиты уже ворвались на территорию заставы…
Смазанная взрывами, плыла в памяти Азама картина боя. Первый бой всегда кажется бесконечным. Длиннее всей войны. Для кого-то он переходит в вечность, как для двадцати пяти товарищей Азама. Как будто замедленная съёмка — и вот она, твоя граната, разорвавшаяся в окопе. Или твоя пуля. Неподвижный, с безумными глазами ты ругаешься и кричишь: «Оставьте мне автомат!» А друг не уходит, неумело бинтуя, чем есть, и прячет тебя в кустах — может быть, спасёшься. Ещё слабый проблеск памяти: тебя или то, что осталось от тебя, кладут на БТР и, отстреливаясь, уходят, уходят…
… ПЕРЕВАЛЫ засыпаны снегом. Никакой, кроме радио, связи с внешним миром. Казарма, склад, дом, вышка. Ушёл наряд — пришёл наряд. Кажется, что слышно, как в горах, шурша, ползёт время.
Самолёты сюда не летают. Вертолётов нет. Киноленту «Свадьба с приданым» вся застава знает наизусть — фильм застрял здесь осенью. Два раза в неделю по строго заведённому распорядку — кино. Всю зиму два раза в неделю — «Свадьба с приданым»…
Весна приносит оживление в монотонную высокогорную жизнь. Конец снегопадам! Открываются дороги и тропы, рвутся из подземного плена на свободу, к солнцу тысячи растений. Тюльпаны просто царственные. Поляна, склон, долина тюльпанов! На отвесных стенах ущелий зацветает миндаль.
Почти каждое утро на терраске нашего дома мама находит алый букет: возвращался наряд…
А как же те «герои», из детей и внуков которых потом выросли сегодняшние враги? Вот они, открыв рты, сидят вместе со всем кишлаком перед туго натянутой простынёй-экраном за дувалом заставы: энный раз киномеханик крутит гостям знаменитого в те годы «Бродягу». Потом выступает солдатская самодеятельность, организованная мамой. Тут и гармонь, и гитара: «Русская девушка в кофточке белой, где ты, ромашка моя?..» И, конечно, хор. А у руководительницы уже есть задание: привезти из отпуска побольше новых песен.
Кишлак не остаётся в долгу. Вся застава приглашена участвовать в весеннем празднике: это мусульманский Новый год — Навруз, традиционное козлодрание, щедрое угощение, песни и танцы. Действо происходит на огромной поляне. Тут же вкусно дымятся котлы с пловом. За общим дастарханом зелёные фуражки вперемежку с нарядными тюбетейками…
ПОТОМ была целая жизнь. Поездки, командировки, встречи и разлуки. Западные, северные, черноморские заставы. Брестская крепость, по которой меня водил дядя Ваня — бывший лейтенант с Бешкапы. Именная застава Лопатина в Молдавии. «Газик», трясущийся по тундре под Воркутой. КПП в Термезе у знаменитого Моста Дружбы через Амударью. Стихи со сцены, а в зале — зелёные погоны… Вдруг один из офицеров поднимается, проталкивается к проходу и бежит ко мне.
— Вовка! — кричу я. И тут срабатывает машина времени.
МОСКОВСКИЙ погранотряд. Смотр. Строевая. Я, Вовка, Ленка, Галка, Руслан замерли в узкой тени тополей. Отцы волнуются неподалёку. Страшная жара.
Плац. Выцветшая скатерть неба. Алюминиевая миска солнца. Солончаки гимнастёрок.
— Р-раз! Р-раз! Раз-два-три!
— За-апевай!
— А может быть! В последний раз! Я вижу голубые глазки!..